книга "Город на Холме" вышла.
Nov. 21st, 2013 08:58 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
elkekОкончательную редакцию я сама не читала. Но изменений много. Автор многое учла из реакций читателей и благодарит за сотрудничество всех , высказавших конструктивную критику.\http://www.litres.ru/eden-lerner/gorod-na-holme/
1.
На следующий день фрау Швенке заявила мне, чтобы я убиралась из ее дома если не хочу последовать за теми, кто во рвах. Ничего другого я не ожидала, молча собрала чемодан и пошла по обледенелой дороге в сторону автобана. С серого неба сыпала колкая крупа. Через какое-то время меня догнал Эрих, сын фрау Швенке, и сунул деньги в карман моей куртки, взятой Розмари с американского склада.
− Вы простите мать. Она совсем не в себе стала. С прошлой весны не переставая кричит, ругается, спасу нет. Американцы отправили всех горожан хоронить трупы в главном лагере. Без носилок, без перчаток. Вот она и свихнулась.
У меня даже желания посочувствовать не появилось. Но мальчишка-то ни в чем не виноват.
− Эрих, я желаю вам и вашей семье выстоять в эти трудные для всех времена, – сказала я так, как будто мы не стояли на улице, а встретились на Императорском Балу в Хофбурге Фройляйн фон Ритхофен была бы довольна. Благодарить я не стала. Это мои деньги. Розмари оставила их мне.
Не успела я пройти километра по разбитому автобану, как впереди остановился американский грузовик. Помог английский язык. Меня отвезли в ближайший DP-лагерь, располагавшийся на бывшей базе вермахта. Над лагерем развевался флаг с шестиконечной звездой, а на воротах висели разноязыкие, разномастные таблички с надписями еврейскими, латинскими и славянскими буквами. Я прочла по-немецки и по-английски: “Мы здесь наперекор всему”.
Жизнь в лагере била ключом. С нами работали эмиссары из Палестины. Действовали школа, детский сад, медпункт, курсы профессионального обучения на два десятка специальностей, синагога. Выпускалось несколько газет, работал радиоузел, ставились спектакли. Были образованы оркестр и несколько спортивных команд. Весной планировали раскопать под огород бывший полигон. Практически каждую неделю играли свадьбу, а весной 46-го началось то, что американцы потом назвали беби-бум. Каждую невесту собирали под хупу все обитательницы ее барака. Каждой беременной тащили самый вкусный кусочек. Каждому новорожденному шили приданое всем коллективом. Наперекор всему мы люди. Даже я со своим клеймом проститутки и капо.
Конечно, когда несколько сотен, мягко говоря, травмированных людей живет в тесноте и не знает, что с ними будет завтра и куда друг от друга деваться, неизбежны ссоры, срывы, конфликты. Меня, например, раздражало, когда люди начинали вспоминать своих близких. Отцы всегда были самыми величественными и мудрыми, матери самыми добрыми и ласковыми, старшие сестры редкими красавицами, а младшие братья маленькими ангелами. Я выходила из барака, не в силах это выносить, закрывала ладонями уши. Иногда я спрашивала себя: может быть, я неправа? Может, у других людей это все было, а мне просто завидно? Может быть, я просто зла на отца? Да, я была очень на него зла, за его слабость, за его предательство, за то, что он даже не попытался защитить меня. На него и заодно на всех мужчин. За очень немногими исключениями, они все были животными. Некоторые кровожадными, как комендант Плашова. Некоторые похотливыми, как охранники в Доре-Мительбау. Некоторые безобидными и пассивными, как отец. Только тот русский генерал с колодкой на шее умер, как человек. Наверное, потому и умер, что не захотел превратиться в животное.
Все кого-нибудь искали. Не родственников, так друзей, не друзей, так земляков. Я никого не искала. Я скучала по Розмари. Люди из комитета ООН по беженцам раздали нам анкеты. Там был вопрос: куда бы вы хотели уехать? Укажите ваши предпочтения в порядке убывания. Люди писали: Палестина. Палестина. Палестина. Я задумалась над девственно чистой бумажкой. Розмари говорила, home is where the heart is. Where is my heart, вернее то, что от него осталось? Уверенной рукой я написала на бланке − Магнолия, штат Миссисппи, США. Через две недели нам раздали ту же дурацкую анкету. Люди разозлились и на вопрос куда бы они хотели уехать, если в Палестину нельзя, массово ответили – в крематорий.
2.
Напротив, за столом с водруженным на нем компьютером (надо же!) сидел мужчина в гражданской одежде. Бледное горбоносое лицо, обрамленное квадратной черной бородой. Глаза полуприкрыты, как будто он устал или не хочет на меня смотреть. Перед ним на столе лежала моя сумочка и вытряхнутое содержимое – пустой кошелек, бесполезный телефон, расческа, несколько мятных леденцов, контрацептивы, дизенфектант в бутылочке, тушь для ресниц, маленькая упаковка тампонов, шелковый шарфик, который я всегда носила с собой на случай, если окажусь в месте, где от женщин требуется покрывать волосы. И паспорт. Я стрельнула взглядом поверх его головы. На стене висели знакомые по арабским деревням портреты шахидов, виды мечети Аль-Акса и карты Ближнего Востока без всяких там сионистcких образований. Да, плохо мое дело. Тут не помогут ни обещания выкупа, ни русский язык. Спокойно и буднично, как будто рассказывал мне, как пройти до ближайшей лавки, он сказал следущее:
− Я из твоей спины ремней нарежу, сионистcкая подстилка.
Прелестно. В каком Пажеском корпусе он обучался таким манерам? И ведь нарежет, что паршиво. Мне стало так страшно, что я не могла заставить себя сказать слово “Израиль”. Еле шевеля губами произнесла:
− Мое правительство высоко ценит своих. За одну меня из тюрьмы отпустят сотню ваших.
“Столько вы вобщем-то и стоите”, − подумала я, но от того, чтобы сказать вслух, удержалась.
− Да нам и за труп твой неплохо заплатят. Чем больше евреев убиваешь, тем послушней они становятся. А до того, как ты станешь трупом, нам с тобой есть о чем побеседовать.
О чем мне с тобой беседовать, урод? Все и так ясно. Для тебя любая женщина кому-нибудь принадлежит. Я принадлежу твоим врагам, тем, кто выгнал тебя с еврейской земли, как зачумленную крысу. Ты чувствуешь себя униженным ими и собираешься отыграться на мне за свое унижение. У меня и в мыслях не было винить ни отца, ни младших братьев, ни Йосефа, ни Шрагу, вообще никого из тех, кто когда-нибудь носил напротив сердца буквы цади-хей-ламед. Они делали свою работу и делали ее хорошо, и именно поэтому наша страна еще жива. За все в жизни надо платить. Особенно за счастье принадлежать тем, кому принадлежу я. Когда-то давно на тренировках по художественной гимнастике перед сложным элементом я мобилизовывалась в первую очередь на игнорирование боли. Нечто похожее произошло и сейчас. Боль прорезала сознание, из носа и губы хлестала кровь, откуда-то сверху наверное тоже, потому что руку со стеком я уже с трудом различала через кровавую пелену. Но оставался участок разума, пусть маленький, но скоцентрированный на чем-то другом. Чистое весеннее небо, травинки над моим лицом, сильная рука под головой. В Газе опасно. Господи, сохрани его. Сохрани его, Господи. Меня подхватили и понесли. Кровь капала на пол.
Я жила в той же подсобке, пахнущей стиральным порошком. Каждый раз, когда ключ поворачивался в двери, я куталась во что придется, так как одежду у меня отобрали. Ему обязательно надо было, чтобы я была без одежды, но ничего даже похожего на сексуальный интерес он не проявлял. Только бил. Только резал. Только жег зажигалкой. И почему-то оставлял в покое лицо. Может быть потому, что на не испорченном лице сильнее видно любое выражение. С ним приходил мальчишка лет восьми-десяти с видеокамерой на плече и смотрел на это действо с интересом и злорадством. Ему-то я что сделала, с его явно узбекской внешностью? Господи, какая ерунда лезет в голову. Что он может понимать в наших ближневосточных делах. Ему лишь бы хозяину угодить.
Я приучала себя не вздрагивать каждый раз при повороте ключа в замке. Иногда появлялись рядовые боевики, приносили мне воду и лепешки. Некоторые опускали глаза. Некоторые оставляли “левые” подарки типа апельсина, пары кусочков жареного мяса или чистой майки. Но не заступился никто. Зачем портить отношения с амиром из-за женщины. Они мне еще в машине сказали – как амир решит, так и будет. Так же как отец тридцать лет назад, я взяла себе за правило громко и решительно читать благословения на каждый кусок. Только прочтя благословения, я благодарила приносивших мне еду как белая мемсахиб благодарит цветных официантов. То, что в Махон Алте звучало расистской и к тому же плохо сделанной пропагандой, здесь, в этом застенке, обрело плоть и пришло мне на помощь. Я – избранная. Поэтому я буду регулярно мыться, по возможности прикрывать тело, молиться по памяти, отказываться есть лапшу-рамен руками и требовать ложку. Я царская дочь, и я умру раньше, чем превращусь в животное. Это было услышано на Небесах и запечатано.
3.
На следующее утро я сидела в машине на обочине с гуш-эционской стороны блокпоста и наблюдала. Весь блокпост очень удачно просматривался с пригорка, а еще у меня был театральный бинокль. Изящная довоенная штучка. Моя бабушка, мать отца, была большой любительницей берлинской оперы. Она умерла в 1935-м, не дожив до всего этого безобразия. Огромная очередь, сдавленная двумя бетонными заграждениями, то разбухала, то сжималась, но двигалась с достаточно равномерной скоростью. Женская очередь стояла отдельно, была совсем небольшой, и каждую женщину в будочке осматривала солдатка. Издалека я определила, что это солдатка, а не солдат, только потому что увидела роскошную рыжую косу, выбивающуюся из-под каски. Все-таки я горжусь им. Даже в этом балагане он сумел навести какое-то подобие порядка.
Наблюдательниц было три. Одна около мужской очереди, одна около женской, а самая главная бегала между этими двумя очередями и солдатами с какими-то листками в руках. Мне показалось, что я ее узнала. Когда-ты мы приятельствовали, учились вместе. Потом от нее ушел муж, тогда сногсшибательный молодой офицер. А спустя какое-то время он оказался у меня. Моя совесть чиста, я никого из семьи не уводила. Он вернулся к жене, дослужился до генеральских погон и продолжал свои походы налево. Уж тут я была совершенно не при чем. Шрага стоял ко мне спиной, наблюдательница напротив него и что-то кричала, я видела это по мимике.
Я вышла из машины и пошла в направлении блокпоста. Из солдат меня первым заметил худой смуглый йеменец с глазами-угольками из-под несусветно лохматых черных бровей. На его сообщение Шрага полуразвернулся, и я сделала большие глаза, надеясь, что он поймет. Через минуту тут будет полный Бродвей. А вы там, на галерке, то есть в очереди, запасайтесь попкорном. Сейчас евреи будут между собой выяснять.
− Всем привет, – лучезарно улыбнулась я. – Авива, ты меня узнаешь?
Еще бы она меня не узнала.
− Здравствуй, Офира. Мы здесь работаем.
− А я не мешаю, – я была само смирение. – Я тут только стою снимаю.
И демонстративно достала из сумочки мобильник. Видеокамеры в нем не было, но этого им знать совсем не обязательно. Видели бы вы эти оскорбленные в лучших чувствах лица. Наверное, они думают, что пользоваться видеокамерой умеют только интеллектуальные и этические сливки нашего общества, представленные организацией Махсом-Уотч.
− Офира, я же сказала, мы работаем.
− А я сказала, что у меня и в мыслях нет вам мешать. Кстати, как твой генерал поживает?
При слове “генерал” трое солдат-первогодков – два парня и девушка – изумленно переглянулись. Шрага продолжал стоять неподвижно, как статуя Командора в пьесе Мольера. Авива обиженно поджала губы. А я как ни в чем не бывало продолжала:
− Если бы ты меньше занималась политикой и больше собственным мужем, он бы у меня в постели не кувыркался. А молодой он был очень даже ничего.
Я понимаю, что опустилась до перехода на личности и абсолютно непотребного поведения. Мне не важно, Шрага стоит на этом блокпосту, или Ронен, или чей-то еще сын. Или дочь. Но пока у меня есть силы, никто больше не сделает им больно. Я не дам. Пусть Авива ищет какие-то другие каналы для выражения своего идеализма.
− Мы с тобой на одном курсе учились, Авива. Я тоже умею держать в руках видеокамеру и кое-какие знакомства у меня остались. Я буду регулярно здесь появляться и записывать. Каждая ваша грубость, каждая провокация будет растиражирована и всем показана.
− Офира, ты что, правой стала?
− Я не левая и не правая. Я просто люблю своих. Своего сына и своих внуков. И вот этих детей, которым в университете учиться и в дискотеках отплясывать, а они стоят здесь и защищают всех нас.
− Твой сын от тебя сбежал.
Я было перегнулась пополам, но вовремя выпрямилась. Я ударила ее где больнее всего, она ударила меня. Все честно. Все правильно. Ронен сбежал от меня, но он никуда не делся от еврейского народа. Он приезжает на сборы. Он привез мне Хану-Адель, аж целых два раза. А ее сын уехал в Канаду и женился там на француженке. Ну и кто после этого фраер?
− Я сделала ошибку. Я не намерена ее повторять. А вот ты из своих ошибок урока так и не извлекла. Все, Авива и вы, девушки. Все что я хотела вам сказать, я сказала.
Я повернулась к солдатам.
− Ну что вы их боитесь. Все вас любят. Я вообще не религиозная, ничего не соблюдаю, но моя единственная молитва – о вас. И таких, как я, сотни тысяч. А этих безмозглых финтифлюшек – две сотни, может быть, на всю страну.
Девушка с рыжей косой не удержалась и прыснула в кулак. Безмозглые “финтифлюшки” сели в машину и уехали. Хочется надеяться, что они здесь больше не появятся.
− Ну, савтале, ты отожгла, – сказал мне рыжеволосый солдат, явно брат девушки с косой.
Я сняла очки. Лысые каменистые холмы, серая лента шоссе, бетонные надолбы, увешанные камуфляжной сеткой, – все смазалось и ушло в небытие. Только четыре юных лица выступили из мглы. Я не могла оторвать от них взгляд.
И, волнуясь, народ спросит: "Кто вы?"
И хором
Скажут оба, в засохшей крови и пыли:
“Мы − то блюдо серебряное, на котором
Государство еврейское вам поднесли”[
Я снова надела очки и пошла по направлению к машине, оставив солдат в некотором удивлении.
1.
На следующий день фрау Швенке заявила мне, чтобы я убиралась из ее дома если не хочу последовать за теми, кто во рвах. Ничего другого я не ожидала, молча собрала чемодан и пошла по обледенелой дороге в сторону автобана. С серого неба сыпала колкая крупа. Через какое-то время меня догнал Эрих, сын фрау Швенке, и сунул деньги в карман моей куртки, взятой Розмари с американского склада.
− Вы простите мать. Она совсем не в себе стала. С прошлой весны не переставая кричит, ругается, спасу нет. Американцы отправили всех горожан хоронить трупы в главном лагере. Без носилок, без перчаток. Вот она и свихнулась.
У меня даже желания посочувствовать не появилось. Но мальчишка-то ни в чем не виноват.
− Эрих, я желаю вам и вашей семье выстоять в эти трудные для всех времена, – сказала я так, как будто мы не стояли на улице, а встретились на Императорском Балу в Хофбурге Фройляйн фон Ритхофен была бы довольна. Благодарить я не стала. Это мои деньги. Розмари оставила их мне.
Не успела я пройти километра по разбитому автобану, как впереди остановился американский грузовик. Помог английский язык. Меня отвезли в ближайший DP-лагерь, располагавшийся на бывшей базе вермахта. Над лагерем развевался флаг с шестиконечной звездой, а на воротах висели разноязыкие, разномастные таблички с надписями еврейскими, латинскими и славянскими буквами. Я прочла по-немецки и по-английски: “Мы здесь наперекор всему”.
Жизнь в лагере била ключом. С нами работали эмиссары из Палестины. Действовали школа, детский сад, медпункт, курсы профессионального обучения на два десятка специальностей, синагога. Выпускалось несколько газет, работал радиоузел, ставились спектакли. Были образованы оркестр и несколько спортивных команд. Весной планировали раскопать под огород бывший полигон. Практически каждую неделю играли свадьбу, а весной 46-го началось то, что американцы потом назвали беби-бум. Каждую невесту собирали под хупу все обитательницы ее барака. Каждой беременной тащили самый вкусный кусочек. Каждому новорожденному шили приданое всем коллективом. Наперекор всему мы люди. Даже я со своим клеймом проститутки и капо.
Конечно, когда несколько сотен, мягко говоря, травмированных людей живет в тесноте и не знает, что с ними будет завтра и куда друг от друга деваться, неизбежны ссоры, срывы, конфликты. Меня, например, раздражало, когда люди начинали вспоминать своих близких. Отцы всегда были самыми величественными и мудрыми, матери самыми добрыми и ласковыми, старшие сестры редкими красавицами, а младшие братья маленькими ангелами. Я выходила из барака, не в силах это выносить, закрывала ладонями уши. Иногда я спрашивала себя: может быть, я неправа? Может, у других людей это все было, а мне просто завидно? Может быть, я просто зла на отца? Да, я была очень на него зла, за его слабость, за его предательство, за то, что он даже не попытался защитить меня. На него и заодно на всех мужчин. За очень немногими исключениями, они все были животными. Некоторые кровожадными, как комендант Плашова. Некоторые похотливыми, как охранники в Доре-Мительбау. Некоторые безобидными и пассивными, как отец. Только тот русский генерал с колодкой на шее умер, как человек. Наверное, потому и умер, что не захотел превратиться в животное.
Все кого-нибудь искали. Не родственников, так друзей, не друзей, так земляков. Я никого не искала. Я скучала по Розмари. Люди из комитета ООН по беженцам раздали нам анкеты. Там был вопрос: куда бы вы хотели уехать? Укажите ваши предпочтения в порядке убывания. Люди писали: Палестина. Палестина. Палестина. Я задумалась над девственно чистой бумажкой. Розмари говорила, home is where the heart is. Where is my heart, вернее то, что от него осталось? Уверенной рукой я написала на бланке − Магнолия, штат Миссисппи, США. Через две недели нам раздали ту же дурацкую анкету. Люди разозлились и на вопрос куда бы они хотели уехать, если в Палестину нельзя, массово ответили – в крематорий.
2.
Напротив, за столом с водруженным на нем компьютером (надо же!) сидел мужчина в гражданской одежде. Бледное горбоносое лицо, обрамленное квадратной черной бородой. Глаза полуприкрыты, как будто он устал или не хочет на меня смотреть. Перед ним на столе лежала моя сумочка и вытряхнутое содержимое – пустой кошелек, бесполезный телефон, расческа, несколько мятных леденцов, контрацептивы, дизенфектант в бутылочке, тушь для ресниц, маленькая упаковка тампонов, шелковый шарфик, который я всегда носила с собой на случай, если окажусь в месте, где от женщин требуется покрывать волосы. И паспорт. Я стрельнула взглядом поверх его головы. На стене висели знакомые по арабским деревням портреты шахидов, виды мечети Аль-Акса и карты Ближнего Востока без всяких там сионистcких образований. Да, плохо мое дело. Тут не помогут ни обещания выкупа, ни русский язык. Спокойно и буднично, как будто рассказывал мне, как пройти до ближайшей лавки, он сказал следущее:
− Я из твоей спины ремней нарежу, сионистcкая подстилка.
Прелестно. В каком Пажеском корпусе он обучался таким манерам? И ведь нарежет, что паршиво. Мне стало так страшно, что я не могла заставить себя сказать слово “Израиль”. Еле шевеля губами произнесла:
− Мое правительство высоко ценит своих. За одну меня из тюрьмы отпустят сотню ваших.
“Столько вы вобщем-то и стоите”, − подумала я, но от того, чтобы сказать вслух, удержалась.
− Да нам и за труп твой неплохо заплатят. Чем больше евреев убиваешь, тем послушней они становятся. А до того, как ты станешь трупом, нам с тобой есть о чем побеседовать.
О чем мне с тобой беседовать, урод? Все и так ясно. Для тебя любая женщина кому-нибудь принадлежит. Я принадлежу твоим врагам, тем, кто выгнал тебя с еврейской земли, как зачумленную крысу. Ты чувствуешь себя униженным ими и собираешься отыграться на мне за свое унижение. У меня и в мыслях не было винить ни отца, ни младших братьев, ни Йосефа, ни Шрагу, вообще никого из тех, кто когда-нибудь носил напротив сердца буквы цади-хей-ламед. Они делали свою работу и делали ее хорошо, и именно поэтому наша страна еще жива. За все в жизни надо платить. Особенно за счастье принадлежать тем, кому принадлежу я. Когда-то давно на тренировках по художественной гимнастике перед сложным элементом я мобилизовывалась в первую очередь на игнорирование боли. Нечто похожее произошло и сейчас. Боль прорезала сознание, из носа и губы хлестала кровь, откуда-то сверху наверное тоже, потому что руку со стеком я уже с трудом различала через кровавую пелену. Но оставался участок разума, пусть маленький, но скоцентрированный на чем-то другом. Чистое весеннее небо, травинки над моим лицом, сильная рука под головой. В Газе опасно. Господи, сохрани его. Сохрани его, Господи. Меня подхватили и понесли. Кровь капала на пол.
Я жила в той же подсобке, пахнущей стиральным порошком. Каждый раз, когда ключ поворачивался в двери, я куталась во что придется, так как одежду у меня отобрали. Ему обязательно надо было, чтобы я была без одежды, но ничего даже похожего на сексуальный интерес он не проявлял. Только бил. Только резал. Только жег зажигалкой. И почему-то оставлял в покое лицо. Может быть потому, что на не испорченном лице сильнее видно любое выражение. С ним приходил мальчишка лет восьми-десяти с видеокамерой на плече и смотрел на это действо с интересом и злорадством. Ему-то я что сделала, с его явно узбекской внешностью? Господи, какая ерунда лезет в голову. Что он может понимать в наших ближневосточных делах. Ему лишь бы хозяину угодить.
Я приучала себя не вздрагивать каждый раз при повороте ключа в замке. Иногда появлялись рядовые боевики, приносили мне воду и лепешки. Некоторые опускали глаза. Некоторые оставляли “левые” подарки типа апельсина, пары кусочков жареного мяса или чистой майки. Но не заступился никто. Зачем портить отношения с амиром из-за женщины. Они мне еще в машине сказали – как амир решит, так и будет. Так же как отец тридцать лет назад, я взяла себе за правило громко и решительно читать благословения на каждый кусок. Только прочтя благословения, я благодарила приносивших мне еду как белая мемсахиб благодарит цветных официантов. То, что в Махон Алте звучало расистской и к тому же плохо сделанной пропагандой, здесь, в этом застенке, обрело плоть и пришло мне на помощь. Я – избранная. Поэтому я буду регулярно мыться, по возможности прикрывать тело, молиться по памяти, отказываться есть лапшу-рамен руками и требовать ложку. Я царская дочь, и я умру раньше, чем превращусь в животное. Это было услышано на Небесах и запечатано.
3.
На следующее утро я сидела в машине на обочине с гуш-эционской стороны блокпоста и наблюдала. Весь блокпост очень удачно просматривался с пригорка, а еще у меня был театральный бинокль. Изящная довоенная штучка. Моя бабушка, мать отца, была большой любительницей берлинской оперы. Она умерла в 1935-м, не дожив до всего этого безобразия. Огромная очередь, сдавленная двумя бетонными заграждениями, то разбухала, то сжималась, но двигалась с достаточно равномерной скоростью. Женская очередь стояла отдельно, была совсем небольшой, и каждую женщину в будочке осматривала солдатка. Издалека я определила, что это солдатка, а не солдат, только потому что увидела роскошную рыжую косу, выбивающуюся из-под каски. Все-таки я горжусь им. Даже в этом балагане он сумел навести какое-то подобие порядка.
Наблюдательниц было три. Одна около мужской очереди, одна около женской, а самая главная бегала между этими двумя очередями и солдатами с какими-то листками в руках. Мне показалось, что я ее узнала. Когда-ты мы приятельствовали, учились вместе. Потом от нее ушел муж, тогда сногсшибательный молодой офицер. А спустя какое-то время он оказался у меня. Моя совесть чиста, я никого из семьи не уводила. Он вернулся к жене, дослужился до генеральских погон и продолжал свои походы налево. Уж тут я была совершенно не при чем. Шрага стоял ко мне спиной, наблюдательница напротив него и что-то кричала, я видела это по мимике.
Я вышла из машины и пошла в направлении блокпоста. Из солдат меня первым заметил худой смуглый йеменец с глазами-угольками из-под несусветно лохматых черных бровей. На его сообщение Шрага полуразвернулся, и я сделала большие глаза, надеясь, что он поймет. Через минуту тут будет полный Бродвей. А вы там, на галерке, то есть в очереди, запасайтесь попкорном. Сейчас евреи будут между собой выяснять.
− Всем привет, – лучезарно улыбнулась я. – Авива, ты меня узнаешь?
Еще бы она меня не узнала.
− Здравствуй, Офира. Мы здесь работаем.
− А я не мешаю, – я была само смирение. – Я тут только стою снимаю.
И демонстративно достала из сумочки мобильник. Видеокамеры в нем не было, но этого им знать совсем не обязательно. Видели бы вы эти оскорбленные в лучших чувствах лица. Наверное, они думают, что пользоваться видеокамерой умеют только интеллектуальные и этические сливки нашего общества, представленные организацией Махсом-Уотч.
− Офира, я же сказала, мы работаем.
− А я сказала, что у меня и в мыслях нет вам мешать. Кстати, как твой генерал поживает?
При слове “генерал” трое солдат-первогодков – два парня и девушка – изумленно переглянулись. Шрага продолжал стоять неподвижно, как статуя Командора в пьесе Мольера. Авива обиженно поджала губы. А я как ни в чем не бывало продолжала:
− Если бы ты меньше занималась политикой и больше собственным мужем, он бы у меня в постели не кувыркался. А молодой он был очень даже ничего.
Я понимаю, что опустилась до перехода на личности и абсолютно непотребного поведения. Мне не важно, Шрага стоит на этом блокпосту, или Ронен, или чей-то еще сын. Или дочь. Но пока у меня есть силы, никто больше не сделает им больно. Я не дам. Пусть Авива ищет какие-то другие каналы для выражения своего идеализма.
− Мы с тобой на одном курсе учились, Авива. Я тоже умею держать в руках видеокамеру и кое-какие знакомства у меня остались. Я буду регулярно здесь появляться и записывать. Каждая ваша грубость, каждая провокация будет растиражирована и всем показана.
− Офира, ты что, правой стала?
− Я не левая и не правая. Я просто люблю своих. Своего сына и своих внуков. И вот этих детей, которым в университете учиться и в дискотеках отплясывать, а они стоят здесь и защищают всех нас.
− Твой сын от тебя сбежал.
Я было перегнулась пополам, но вовремя выпрямилась. Я ударила ее где больнее всего, она ударила меня. Все честно. Все правильно. Ронен сбежал от меня, но он никуда не делся от еврейского народа. Он приезжает на сборы. Он привез мне Хану-Адель, аж целых два раза. А ее сын уехал в Канаду и женился там на француженке. Ну и кто после этого фраер?
− Я сделала ошибку. Я не намерена ее повторять. А вот ты из своих ошибок урока так и не извлекла. Все, Авива и вы, девушки. Все что я хотела вам сказать, я сказала.
Я повернулась к солдатам.
− Ну что вы их боитесь. Все вас любят. Я вообще не религиозная, ничего не соблюдаю, но моя единственная молитва – о вас. И таких, как я, сотни тысяч. А этих безмозглых финтифлюшек – две сотни, может быть, на всю страну.
Девушка с рыжей косой не удержалась и прыснула в кулак. Безмозглые “финтифлюшки” сели в машину и уехали. Хочется надеяться, что они здесь больше не появятся.
− Ну, савтале, ты отожгла, – сказал мне рыжеволосый солдат, явно брат девушки с косой.
Я сняла очки. Лысые каменистые холмы, серая лента шоссе, бетонные надолбы, увешанные камуфляжной сеткой, – все смазалось и ушло в небытие. Только четыре юных лица выступили из мглы. Я не могла оторвать от них взгляд.
И, волнуясь, народ спросит: "Кто вы?"
И хором
Скажут оба, в засохшей крови и пыли:
“Мы − то блюдо серебряное, на котором
Государство еврейское вам поднесли”[
Я снова надела очки и пошла по направлению к машине, оставив солдат в некотором удивлении.
